Один раз он устроил своего рода вечер воспоминаний, рассказывал о Луначарском, Ленине, Зиновьеве, Троцком и других. (Дзержинского, к слову, Николай Николаевич видел в 1921 году на Лубянке, только он, Пунин, бывший тогда ближайшим сотрудником Луначарского, сидел там в подвале, а чекисты
Николай Николаевич был человеком сложным, нередко раздражительным, быть может, и недоверчивым, но нескольких студентов выделял; мне посчастливилось оказаться в их числе. Нередко провожал его из Университета, таская за ним тяжелый портфель с книгами и стеклянными диапозитивами; бывал и у него дома.
Особенно запомнился семинар по анализу художественных произведений, который он вел уже на нашем курсе и который был прерван его арестом. (Между прочим, еще в 1919 1925 годах Н.Пунин преподавал «Историю художественных форм» в «Петроградских Свободных мастерских», а в Институте художественной культуры возглавлял лабораторию по «изучению закономерностей пластического формообразования и восприятия художественной формы»). Ничто не напоминало опостылевшие университетские семинары: все было необычайно, захватывающе интересно, ярко, своеобразно. Занятия вели сразу двое: Пунин и его жена Голубева (забыл ее имя-отчество), выступавшая, кажется, в роли его ассистента. Как правило, они являли слаженный «дуэт», но случалось, в чем-то расходились и тогда начинался спор, за которым мы следили с замиранием духа. Анализы Пунина были острыми, иногда парадоксальными, всегда очень точными и неординарными. Это был критик и искусствовед, наделенный абсолютным художественным зрением и почти болезненной реакцией на любую фальшь. Банальностей не терпел, патетику, равно как и «философские» разглагольствования вокруг да около, а тем более «партийные» спекуляции пресекал, неукоснительно требовал очень конкретного анализа и непредубежденного, честного с глазу на глаз диалога с картиной или скульптурой. О Ван-Гоге или Пикассо, Кандинском или Татлине, не говоря уже о Джотто или Мазаччо, в конце концов мы могли что-то узнать из книг но то, что давал нам Николай Николаевич, было много больше, чем передача какой-то суммы знаний. Он «ставил глаз», учил искусству видеть, понимать и различать «что такое хорошо и что такое плохо», воспитывал чувство художественного качества. Не знаю, хорошими ли мы были учениками Пунина, но его уроки остались в памяти на всю оставшуюся жизнь.
Высокий, стройный, в темном и, как сейчас вспоминается, весьма поношенном костюме, с красиво посаженной головой и очень подвижным, пораженным нервным тиком лицом таким запомнился Николай Николаевич Пунин. В нем сочетались очень непростой характер и обаяние ума и эрудиции, страстность подвижника и горечь безмерной усталости, доброжелательность и скепсис по отношению к людям. Держался он несколько отчужденно, замкнуто и к неформальным, как бы сейчас сказали, контактам не был склонен. Но любовь и студентов, и коллег к нему была безграничной. Историю западноевропейского искусства он читал на старших курсах, не всегда удавалось сбегать со своих занятий на его лекции, но впечатление было огромным. В самый разгар жданов-щины, когда едва ли не все западное искусство начиная с импрессионистов объявили враждебной «буржуазной идеологией», Пунин рассказывал и как рассказывал! о Ван-Гоге и Гогене, Матиссе и Пикассо, об экспрессионизме и конструктивизме.
Но в Университете, не зависимом ни от Академии художеств, ни от Союза художников, Н.Пунин еще читал лекции по истории западноевропейского искусства, вел семинар «Анализ художественных произведений», работал над докторской диссертацией об Александре Иванове. И вдруг арест. Никто не хотел верить, но был суд и был приговор: десять лет строгого режима. Надо сказать, что в те годы состав кафедры истории искусства был на редкость сильным: многие преподаватели, начинавшие еще приват-доцентами Санкт-Петербургского университета, были учеными европейских уровня и известности. Но и на их фоне Николай Николаевич Пунин выделялся как блестящий лектор, крупнейший знаток искусства XX века, обладавший знанием не академическим, книжным, но опытом личного участия в его создании и развитии. Нас, студентов, поражало, что на лекции по советскому искусству с укором и явным неодобрением рассказывали о заведующем Петроградским ИЗО Наркомпроса Н.Лунине, установившем в 1918 1922 годах «диктатуру левых», а в тот же день и в той же аудитории мы слушали лекцию самого «диктатора» о Джотто или сравнительный анализ натюрмортов Шардена и Сезанна… И хотя временная дистанция между «тем» и «этим» Пуниным измерялась всего-то 25 годами, он казался нам пришельцем из легендарных эпох.
Вероятно, это можно было предвидеть: уже года три, как Пунина били, что называется, прицельно и в упор. В 1946 году его увольняют из Всероссийской Академии художеств, где он преподавал около пятнадцати лет. Кажется, в 47-м в Университет приезжал А.Жданов и я сам слышал, как он клеймил Зощенко и «блудницу и монахиню» Анну Ахматову, упомянув при этом, что «в числе ее мужей были и враг народа Гумилев, и небезызвестный формалист Пунин». Травили грубо, по-хамски, безграмотно: космополит, формалист, низкопоклонник перед Западом, идеологический диверсант… Н.Пунин и А.Эфрос возглавляли перечень имен, в котором состояли О.Веский, В.Костин, молодой тогда А.Каменский и некоторые другие художественные критики. Особенно подличал Владимир Серов, бывший тогда председателем Ленинградского Союза художников. Поскольку еще с середины 30-х годов Пунин был практически отстранен от художественной критики, под обстрел была взята вышедшая накануне войны «История западноевропейского искусства». Для Вп.Серова и других гонителей учебник стал «вещественным доказательством» идейного и морального падения Н.Пунина как его редактора и основного автора.
Для лекций и семинаров профессора Н.Пунина обычно выделяли самую большую на факультете аудиторию, однако мест все равно не хватало: на лекции для студентов-искусствоведов приходили филологи, историки, философы и даже физики-химики. 38-я аудитория была полна, когда вошла секретарь деканата Лидия Леонидовна и объявила, что очередное занятие семинара Пунина не состоится. На кафедре истории искусства сгрудились взволнованные преподаватели. Лаборантка Валя по секрету шепнула, что Пунина арестовали; через несколько минут об этом узнали все.
Случилось это давно, но тот весенний день 1949 года в памяти не изгладился.
Григорий Островский
НЕБЕЗЫЗВЕСТНЫЙ ФОРМАЛИСТ
Издается в Израиле (Тель-Авив) Главный редактор: Ирина Врубель-Голубкина E-mail: exprocom@gmail.com
Российская культура от Второго русского авангарда до современных достижений в прозе, поэзии, эссеистике и изобразительных искусствах
"ЗЕРКАЛО" – ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ | МЕМУАРЫ
Комментариев нет:
Отправить комментарий